[Шерра...]

Всякий раз. когда случается пиздец, то вокруг появляется всё то. что мне об этом пиздеце напоминает.

Не буду унылым говном, соберу свои драбблики с нового Берсерк-феста.
Шапки писать лень, будет просто как. Ничего не вычитано, а потому ужоснах.

Ирвин/Соня. Посиделки у костра, Соня засыпает на коленях у Ирвина, перебирать пальцами волосы.

Она болтает ногами сидя на бревне. Её лодыжки тоньше иного запястья и ободранные розовые коленки, и золотой пушок покрывает кожу. Ногти маленькие, розовые... похожи на маленьких розово-перламутровых моллюсков.
Они кровоточат – только Соня этого, кажется, не замечает.
Ирвин играет, перебирает нежно пальцы струны, как ласкает женщину. Наблюдает.
Соня склоняет голову - золотисто-русые волосы спадают на обнажённое плечо. У неё тёмный взгляд безумца или Апостола; когда один из них затащил Соню в кусты, та даже не испугалась.
Зов её был столь силён и спокоен, что Ирвин не сомневается: она забудет об этом на следующий день и вновь станет беспечна и весела.
Слишком беспечна и слишком весела для того, чтобы жить среди лагеря Апостолов. Ей место среди людей, а лучше в свите принцессы Мидланда.
Но у Гриффита своё мнение, у Сони своё – и они сходятся в этом как никто. Ирвина же не прашивают, а он и не говорит.
Ирвин играет тихо, беззвучно почти – громче звучит шёпот лесе и треск костра; громче дышит Соня. Он складывает песню, которую будет играть потом, когда всё закончится, когда сгинет, пропадёт война, когда Гриффит создаст своё королевство, когда начнётся конец всему.
Она сидит совсем рядом, так, что он ощущает её тепло. Как течёт кровь в жилах, как молодо и пышет жизнью хрупкое человеческое тело, сочное, вкусное.
Соня склоняет голову в его плечу, прижимается к грубой одежде и ласковой кошкой трётся щекой, едва ли не мурлычет.
Ему ничего не остаётся, как отложить новую песню на потом – Соня засыпает на его коленях, бесцеремонная и доверчивая.
Волосы – мёд и золото, рыжая ржавчина. Ирвин прикасается к ним, перебирает спутанные пряди, а потом целует кончик локона – и замирает стол недвижимый, как недвижимы могут быть только Апостолы.
Ночь пахнет волосами Сони, имеет цвет её глаз и звучит тихой песней, что он всё не может сложить из-за неё. Ночь пахнет её кровью, её плотью.
Ирвин смотрит в догорающий костёр, а Соня – спит.


Гатс, Каска, Ястребы, Исидро, Ширке, Гриффит, Шарлотта, ещё кто-нибудь. Рассказывать самим себе и другим (в разное время), что в конце всё будет хорошо. Пытаться представить себе это «хорошо» в меру понимания каждого. Хоть юмор, хоть дарк.

Всё будет хорошо, думает Гатс и разбивает ублюдку-союзнику рожу. Всё будет охренеть как хорошо. Потому что иначе и жить незачем, иначе он только что зря потерял неплохую работу и три сребреника за удачно убитого командира отряда.
Дурак-дураком, лоб дубовый. Влез же не в своё дело, а зачем полез, спрашивается – дуру-бабу с младенчиков защищать. Жизнь ведь учила, жизнь его наставляла, а он лезет и лезет, лезет и лезет.
Ну, прорвётся. Плевать уже – тому ублюдку рожу обратно из осколков костей не соберёшь.
Всё будет хорошо. Он прорвётся. А там – по обстоятельствам.

...- Прорвёмся, - говорит Гриффит с улыбкой. – Всё будет хорошо.
И Каска сама верит в это, отчаянно, зубы стиснув до боли, - верит. От Гриффита пахнет дикими травами. Шрамы на его запястьях – белые ниточки, - кажутся серебряными браслетами. Однажды Гриффит подарил ей венок из одуванчиков, из ромашек и диких ирисов. Она бы не смогла не то, что подарить – даже сплести.
- Мы прорвёмся. Давай, Каска. Я верю в тебя. Иди на левый фланг вместе с отрядом Джудо – и сдержи их, пока я не скажу, что пора.
Дикие травы... Она верит ему. Она всегда ему верит. Она будет делать то. Что он скажет – и всё будет хорошо.
- Я всё сделаю, Гриффит.

Гриффит. Имя-песня, имя-звон, имя-рассвет. Имя-корона.
Джудо повезло... или не очень.
Вышло не специально. Забрёл в Мидланд окольными дорогами, снял дешёвую комнату на остатки скопленных денег и без цели шлялся по городу в поисках работы. Хоть какой-нибудь – живот сводило от голода, желудок лип к позвоночнику, а на денежного места не было и не обещало быть ближайшую неделю.
Он почти отчаялся, когда под ноги ему выкатился большой круглый мяч, надутый из бычьего пузыря, а мелодичный и весёлый голос спросил: «Будешь играть?»
Джудо обернулся и увидел почти-бога – Гриффит тогда был красивее самых прекрасных женщин, яркогубый и ясноглазый, он протянул Джудо руку и сказал: «Мяч мой. Давай сыграем».
А теперь Гриффит был искалеченный, изломанный весь, перебинтованный. Никогда не сможет держать меч, никогда не поскачет на своём белогривом коне по полю битвы, никогда не выкрикнет звонко: «за Ястреба, за Мидланд,!»
Ничего, думает Джудо. Говорят, в деревеньке у подножья гор, там, где раньше жил речной дух, в лесу живёт колдунья. Она тебя поставит на ноги обязательно, и всё будет хорошо. Мы с тобой сыграем. Я даже куплю или сам сделаю из бычьего пузыря мяч.

Мяч лопнул под копытом коня, напугав лошадей. Конь головного всадника взбесился, брыкнул – и всадник проломил череп животного булавой. Ему для этого потребовались мгновения, но
Исидро хватило и этого: он метнулся прочь через заросли можжевельника, через низкие ели и хмурые от лютого холода дубы.
Всадник метнул булаву вслед – ещё тёплую от лошадиной крови, едва не попал в голову. Исидро всё же увернулся в последний миг – споткнулся на самом деле, но это-то его и спасло от того, чтобы оставить розовато-серые брызги мозга на шершавой сосновой коре, - и показал средний палец. Всадник с волчьей шкурой на плечах восторженно взвыл, показывая клыки и расхохотался.
Уходить пришлось далеко, до дома добираясь окружными путями, зато ему удалось украсть сосисек из свинины и ляжку барана. Будет, что поесть, и ближайшую неделю с сестрой всё будет хорошо. А потом он отведёт ее, наконец, к лекарю и будет свободен – вот тогда-то и сможет сбежать в город.

- ...город не-святой падёт и дитя родится с душою божества, тогда-то настанет конец времён.
Ширке жмурится. Как назло, вместо Божественного Ястреба перед ней предстаёт другое лицо – широкоскулое, мрачное, с короткой стрижкой и звериным оскалом. Лицо неопределнно и расплывчато как в тяжёлом удушающем тумане, но Ширке знает: воин, тяжёлый доспех, тяжёлый меч, тяжёлая судьба.
Ширке вздыхает тихо. Мир изменяется стремительно и страшно, вокруг войны и смерть, и скоро явится тьма, чтобы положить начало концу. Но тут лето, тут ласковое солнце, и если б не было вокруг войны – то всё было бы хорошо.
Она перебирает лекарские иглы в коробе, щурится на солнце подслеповатыми глазами и вздыхает, слушая, как наставница читает книгу древней пророчицы вслух.

Вслух Анна читать не умеет – она и про себя с трудом читает, складывая буквы в слоги и слова, то и дело запинаясь и прерываясь. Шарлота вышивает, слушая тихий голос служанки, смотрит порою в окно. В мрачном мёртвом городе, где на шпили башен насажены связками головы и пахнет вечно кровью, закат тоже кровав – он плещет на крыши домов багрянец, истекает хворым розовато-жёлтым цветом на лица мертвецов, обещает чумную гниль и новые горы трупов.
Башня Шарлотты самая высокая в городе и продувается всеми ветрами. А потому здесь нет запаха гнили и гуляют злые сквозняки. Шарлотта почти надеется на чуму и смерть: ей не хочется умирать, но больше не хочется жить женой Ганишки, этого чудовища с жёсткой чёрной бородой и зубами, до страшного похожими на клыки.
Шарлотта слушает запинающуюся Анну и вышивает. Она верит, что когда вышьет сотый портрет Гриффита, то он придёт к ней, приедет на своём белом коне, до дрожи прекрасный в своих блестящих зеркально доспехах и заберёт с собой. И всё будет хорошо.

«Ты можешь пожертвовать ими – разве они дороги тебе? Они желали тебе смерти, они отравили тебя и смеялись, глядя на твою боль, наслаждались твоими страданиями. Принеси жертву – и станешь Императором, затевающим солнце. Ты осквернишь этот мир, принесёшь в него смерть, боль и страдания – сторицей возвращая то, что было причинено тебе. Ну же, скажи, скажи...»
Ему было больно, ему было очень больно: яд вытекал через кожу, кровь сочилась из глаз и всё внутри крутило, жгло огнём.
А они возвышались над ним, страшные, грозные, жестокие. Он говорили, а голова его раскалывалась от громового голоса, словно сам бог-Громовержец обрёл речь.
«Твой отец ненавидел тебя, твоя мать любила более другого сына своего, и никто не был рядом с тобой и никто не был с тобой сердцем и душою. Так оскверни этот мир, чтобы никто не обладал тем, чем был обделён ты! Скажи, скажи, скажи...»
Это солнце – чёрная бездна над головой. Эти тени – пляшущие души мертвецов. Эти голоса, эти крики, эта боль...
«Скажи, скажи, скажи... И станешь тем, кто будет нести ужас и страдания в мир, тем, кто будет причинять боль, а не получать её».
Да. Он станет Императором Ужаса. Он осквернит этот мир.
Всё будет хорошо.


Гриффит/Шарлотта; она стала прекрасной королевой.

Его королева.

Шёлковая вязь лиловых нитей по широким рукавам, свободные одежды белее снега Мидландских гор. Прекрасная Шарлотта тяжела чревом вот уже как восемь месяцев; живот её тугой и округлый не скрыть ни под какими одеяниями, а глаза любящей жены и матери безмятежны. Осанка королевы пряма и разворот плеч безукоризнен, и увенчанная высокой причёской голова высоко поднята. В ушах королевы серьги-крылья из золота и сапфиров, а шею стягивает ожерелье.
От королевы пахнет мёдом, сладостью кушанских духов, пряных и терпких.

Его королева.

Длинные пальцы с тонкими перстнями и ладони со следами ногтей, впившихся глубоко в плоть. Пудра на лице, скрывающая синяки под глазами. Краснота глаз – лёгкая и незаметная, но краснота.
Изгиб губ мягок, но улыбка грустна.
Его прекрасная королева, выросшая из нежной принцессы.
Королева, что выносит его дитя. Королева, которая, даже зная, что сулит ей рождение сына Ястреба Тьмы, любит его.
Влюблённая. Безупречная.
Шарлотта, от которой пахнет, любовью и страхом.

@темы: Берсерк, творчество